Дорогие друзья! Мы продолжаем цикл публикаций в рамках авторской рубрики Софьи Полуниной «РАЗГОВОР СО ЗРИТЕЛЕМ», в которой Софья будет знакомить вас с интересными людьми из мира театра и кино.

Несмотря на обширную фильмографию, Игорь Гордин называет себя в первую очередь театральным артистом. Он блистателен как в работах именитых мастеров, так и начинающих режиссёров. О нём единогласно с восторгом отзываются критики и его искренне любят зрители.

– Игорь, ни один спектакль с вашим участием не проходит без внимания критиков и зрителей. У вас интуиция на успешные проекты? Или ваше участие делает их успешными?

– Я бы не сказал, что все мои спектакли успешны. Если у Театра Наций или у МХТ им.Чехова нет проблем со зрителем, и это не зависит от моего участия, так как это просто посещаемые театры, то у ТЮЗа нет такого же широкого зрительского успеха. Я, на самом деле, не ориентируюсь на предполагаемый коммерческий успех премьеры или гипотетическое внимание к ней большого круга зрителей. Есть гораздо более важные для меня вещи – материал, команда. Некоторые проекты, например, вообще быстро закрывались. У меня был спектакль с Анной Большовой, репетировал Римас Туминас, и даже несмотря на это, проект благополучно загнулся. И таких проектов, которые не собирали зрителей, было несколько. Отчасти это связано с тем, что я редко участвую в спектаклях развлекательного свойства.

– Часто пишут, что Гордин может сыграть всё, цитирую: «даже телефонную книгу». Так ли это? Или всё же чего-то он не может сыграть?

– Недавно оказалось, что я не могу сыграть женщину. Я полгода репетировал с Константином Богомоловым маму Глумова в его спектакле «На всякого мудреца», и когда на меня надели женское платье, я понял, что мне в нём очень некомфортно. Поэтому, выходит, что не всё я могу.

– А когда вы впервые репетировали у Богомолова – спектакль «Мужья и жёны» – вам было легко?

– Нет. Это кажущаяся лёгкость. Мне было интересно наблюдать за тем, как у него работают актёры – в какой-то определённой манере, не совсем театральной. Там нет того, чему нас учат в театральном институте. И мне было очень интересно это попробовать. Я приспосабливался постепенно. Хотя странно, что он мне не делал особых замечаний. Я даже думал, что он хочет меня снять с роли. Но в какой-то момент – раз – и всё сложилось! Вообще, когда ты начинаешь работать с новым режиссёром – это всегда поиск самого себя, и для артиста это очень важно. Ты вроде бы уже знаешь, как репетировать, как играть, а тебя как будто бросают в новую среду. У каждого яркого большого режиссёра свой язык и нужно время, чтобы этот язык понять. А когда режиссёр тебя удивляет – это бесценно.

– Вы часто спорите с режиссёром?

– Не часто, но в последнее время приходилось. Когда я работаю с большими режиссёрами – с Гинкасом, Туминасом, Богомоловым, Рыжаковым – у меня не возникает никакого желания спорить. Я наоборот, пытаюсь понять, что от меня хотят, и встроиться в эту систему координат. Но когда я работаю с молодыми режиссёрами, либо с теми, кто по сути своей профнепригоден, либо сам не понимает, чего он хочет, или проявляет поверхностный подход к материалу, вот тогда мне приходится в силу своего опыта что-то предлагать. Я хоть и не конфликтный человек, но иногда, чтобы себя спасти, приходится помогать режиссёру.

– Спектакль «Дама с собачкой» идёт в ТЮЗе более 20 лет. И вы нынешний фактически годитесь себе в отцы вам тогдашнему. Какие метаморфозы произошли с вашим героем за это время?

– Естественно, спектакль прошёл длинный путь, и было бы странно, если бы я в 57 лет играл так же, как в 37. Герой зреет, взрослеет вместе со мной. Когда я начинал его играть, зритель говорил: «Очень молодой», хотя Гурову не было и сорока. Но представление о Гурове было как о Баталове – зрелый мужчина с бородой и с очками. Сейчас я уже давно перерос его, и нарастает сомнение: имею ли я право играть этот спектакль? И до скольки? До шестидесяти? До семидесяти? Поэтому каждый сезон я проверяю – надо ли дальше его играть или уже можно с ним как-то по-хорошему попрощаться, пока он не превратился в пародию на самого себя. Но зритель нормально его воспринимает и у него пока нет претензии, что артист намного старше своего героя.

– А как вы относитесь к критике?

– Тут надо понимать, что зритель очень разный, и у каждого есть своё представление о том, каким должен быть театр, каким должен быть спектакль, как должен играть актёр. Это же нормально, когда не понравился спектакль. Тем более, те спектакли, в которых я играю, не предназначены для того, чтобы всем нравиться.

– У вас есть профессиональные комплексы?

– Наверное, есть. Я, например, не смог бы играть голым. С нецензурной лексикой у меня уже появилась драматургия, а вот голым, мне кажется, играть уже поздно.

– Если бы вам пришлось показаться режиссёру с мировым именем, какой бы вы для этого выбрали материал?

– У меня был случай, когда мы показывались Някрошюсу. Он никого из артистов не знал. Мы приходили, садились, а он смотрел и молчал, изредка перебрасываясь какими-то словами. Это был такой кастинг. Он воспринимал людей не по актёрским качествам, а по человеческим. Он прощупывал, насколько ты ему по-человечески близок. Неважно, что ты умеешь или не умеешь. Главное – есть контакт или нет контакта! В результате собрал очень хорошую команду в спектакль «Вишнёвый сад». Мне кажется, неважно, что ты показываешь. Режиссёр, по-любому, считывает твою энергетику.

– В спектакле Театра Наций «Иванов» вы играете Лебедева. Но много лет назад в ТЮЗе у Генриетты Яновской вы играли в этой же пьесе Боркина. Скажите, к вам приклеивается чужая манера исполнения роли?

– В ТЮЗе этот спектакль я играл довольно долго. И в Театре Наций мне это очень помогло, потому что «на руках» уже был достаточно чёткий, ясный разбор Яновской. У Тимофея Кулябина такого разбора не было. Манера другого исполнителя мне не перешла, потому что я в новой постановке искал себя и пытался сам что что-то простроить. Подражать я там не мог, потому что это был совершенно иной рисунок роли. А вообще, я не очень люблю смотреть другие варианты постановки, когда сам репетирую. Могу только после выпуска.

– Творческому союзу Камы Гинкаса и Игоря Гордина почти 30 лет. Как думаете, что Гинкас более всего ценит в вас, и что для вас самое ценное в работе с этим режиссёром?

– В 95-м году Кама Миронович ставил спектакль «Казнь декабристов». Мы, молодые артисты, страшно трепетали перед ним, боялись шелестеть страничками, чтобы не потревожить Каму Мироновича. А я, как человек закрытый, любил прикрыться персонажем. За четвёртой стеной я чувствую себя комфортно. А Гинкас в этой работе смог добиться того, чтобы я от себя открыто обратился к зрителю. Для меня это было мучительно страшно пробить эту четвертую стену. Но в какой-то момент это произошло. Я открылся. И у него многие спектакли построены на общении со зрителем. Но когда ты открыт, это притягивает зрителя и он входит с тобой в контакт. А что Гинкас во мне ценит – наверное, лучше спросить у него. Хотя сейчас, я думаю, он ценит во мне то, что я его хорошо понимаю.

– Вы всегда с пониманием относитесь к любой реакции зрителя, даже если он задремал на спектакле. А был случай, когда на спектакле «Кто боится Вирджинии Вульф?» одной зрительнице стало плохо, и его пришлось на несколько минут прервать. Вам сложно было после этого продолжить играть?

– Это было сложно. Но сложность заключалась не в том смысле, чтобы самому вернуться к спектаклю, а в том, чтобы вернуть зрителя обратно в предлагаемые обстоятельства. Меня, как актёра спасает профессионализм, к тому же спектакль на тот момент уже играется много лет, но я думал о зрителе, потому что для него это был некий шок. И мне понадобилось стать немного психотерапевтом.

– Ваш герой в спектакле «Как растут ананасы» на протяжении 15 лет общается с убийцей своей дочери, чтобы прийти к прощению. Любому отцу взрослой дочери такую ситуацию невозможно себе даже представить. И тем не менее, как вам удалось «не влезая в его мокасины», так правдоподобно рассказать эту историю зрителю?

– Тут тоже, наверное, спасает профессионализм. Я не примерял на себя эту историю. Это была достаточно сложная работа, потому что я сам не могу сказать про себя, что я готов к прощению, но я должен к этому стремиться. Это ведь уникальный случай. Такое нормальный человек не может сделать. Но он проходит этот путь от ненависти до любви и, безусловно, там есть какие-то моменты, где я говорю от себя и на те темы, которые меня волнуют и тревожат. Благо, этот материал для сегодняшнего дня может быть очень актуальным.

– Что для вас неприемлемо в актёрской профессии?

– Пренебрежительное отношение к спектаклю. Когда актёр не хочет выкладываться, а просто отбывает номер. Вот это может меня очень сильно разозлить, потому что я перестаю понимать, что я здесь делаю и как мне в этом существовать. Для меня такое недопустимо.

– Ваш сын пошёл по вашим стопам. Вам бы хотелось с ним сыграть в одном спектакле?

– Я был бы не против. Но дело в том, что мой сын не стремится быть актёром. Он по своей натуре режиссёр, и ему интересно создавать что-то своё. Поэтому, скорее, я буду как актёр работать под его началом.

– В своих интервью вы говорите, что у вас нет режиссёрских амбиций. А если бы вам предложили стать худруком театра, определяющим его репертуарную политику, как, например, Константин Хабенский, вы бы согласились?

– На данный момент мне это не очень интересно. Возможно, когда-нибудь я к этому приду. Я вообще не руководитель по жизни. Это нужна какая-то особая энергия, большой энтузиазм, чтобы вести коллектив за собой. У меня нет таких амбиций. Я стараюсь наоборот, находиться в тени, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания.

Автор Софья Полунина.

Фото из личного архива Игоря Гордина.